Записки на портянках - Валерий Михайлов

– Да… я… только… я что… Никита! – истошно завопил он, хотя тот стоял в двух метрах от нас.

– И еще, – продолжал я, – по твоей милости я не успел позавтракать.

– Не извольте беспокоиться, сейчас все организуем.

Дать бы ему еще ногой в пах. А потом пыром по носу, чтобы кровью захлебнулся, гад. Ну ничего, я до него еще доберусь. Мне бы только задание выполнить.

Чукотка встретила нас морозным ветром и снегом. Я сразу продрог до костей. Укрыться от ветра было невозможно, и чтобы хоть как-то согреться приходилось бежать рядом с упряжкой, что в целой куче одежды, а мы нацепили все, что у нас было, было совсем не интересно. Ненавижу север! В поезде было здорово. Водочка, патефон, голенькая Леночка под боком и сколько угодно папирос. Потом было терпимо. В кабине грузовика тоже можно жить. Хоть и без водочки, без патифончика, но зато с Леночкой, правда, уже одетой. Но когда нас вывалили на мороз, в странные сооружения, запряженные собаками…

Когда я уже, было, решил, что замерзну тут окончательно, мы увидели самоедскую деревню. Нашему подношению в виде огненной воды они несказанно обрадовались, и пригласили нас переночевать. Первым испытанием для нас было их самоедское любимое угощение. А угощали они нас тухлой рыбой, да еще предварительно сдобренной старым рыбьим жиром. И попробуй откажись. Холод не тетка, особенно здесь, на севере. Еле сдерживаясь, чтобы не вырвать, я кое-как доел лучшие куски и отправился спать.

Каково же было мое удивление, когда в отведенной мне постели я увидел толстенную самоедку.

– Ты кто? – спросил я ее.

– Жена, однако.

– Какая еще жена.

– Вождя жена, однако.

– А тут ты что делаешь?

– Ты начальника?

– Ну я.

– Жена вождя спит с начальника. Начальника гость вождя. Вождь уважает начальника. Жена вождя с начальника спит. Обычай, однако.

Мне в нос ударила жуткая вонь. Она воняла мочой, грязью, потом, нечищеными зубами и немытыми ногами. Да, мясо по сравнению с ней было действительно деликатесом. Я еле сдерживался, чтобы не вырвать, а она, в знак уважения вождя, старалась изо всех сил понравиться гостю. И мне предстояло сделать это! Держись, Ебан, думал я, это тебе не с шашкой на пулеметы, это тебе настоящее испытание. И ты должен, обязан справиться, во имя комсомола, во имя партии, во имя нашей советской Родины и коммунизма во всем мире…

И вот после всех этих тягот и лишений на нас нападают посреди ледяной пустыни, в Аляске, там, где по замыслу Создателя вообще не должна ступать нога человека, накрывают русским матом сумасшедшие снеговики, у которых закрыто даже лицо. Только дырки для глаз прорезаны. Нас грубо хватают, обыскивают, связывают и куда-то тащат под снег, в свою морозную преисподнюю. В лицо веет теплом. В снежной избушке жарко горит буржуйка, в топке которой ковыряется кочергой человек, который кажется мне до боли знакомым. В голове вертится строчка из песни: «Бьется в тесной печурке Лазо». Человек поворачивается.

– Донтр?!

– Ебан?!

– Что ты здесь делаешь?

– А ты?

Часть 3

– Здравствуйте товарищи коммунисты, комсомольцы и беспартийные товарищи! День, о котором мы с вами так долго мечтали…

Но не будем забегать вперед, а лучше вернемся назад в февраль 19… года. Гражданская война, ставшая уже буднично-неотъемлемой частью нашей действительности, вдруг ни с того, ни с сего закончилась. Уже отвоевали Крым, и лишь в далекой отсталой Азии продолжалась плановая охота на басмачей. С бандитами у нас дела тоже пошли на лад, а вот с селом…

Февраль 19… года. Кабинет товарища Сама. Товарищ Сам уставший и постарелый. Доконала его партийная работа, но жалеть себя тогда не было принято. Все мы были солдатами революции, а это вам…

– Вот что, Ебан, – сказал мне товарищ Сам, бывший теперь первым секретарем Губернской парторганизации, – ты нам нужен не здесь.

– А где, товарищ Сам?

– Ты давно был в Колосистом?

– Да вот, как мамку похоронил…

– Там недалеко есть хутор Небритов.

– Знаю такой хутор.

– Вот туда и поедешь.

– Но что я там буду делать, товарищ Сам?

– Поднимать сельское хозяйство.

– Вы же знаете, я ничего в этом…

– Знаю, Ебан, знаю, но мне нужен там именно ты. Боюсь, что больше никто не справится.

– Так плохо?

– Плохо, Ебан, плохо. Третий уполномоченный, посланный нами для создания колхоза, под трибунал идет, как враг народа. Очень нездоровое место. Вот ты туда и поедешь, чтобы, значит, скальпелем опытного хирурга… А чтобы ты не скучал, даю тебе помощников. Люди проверенные, а главное в таких делах способные, – и уже в трубку телефона, – Леночка, зови архаровцев.

В кабинет вошла сладкая парочка. Молодой битюг лет двадцати и дамочка в галифе, мужских сапогах для верховой езды и кожаной куртке. Во рту она держала… Во рту у нее была не прикуренная папироса.

– Знакомьтесь: Андрюша Заботливый и Мария Мандаринова, а это живая наша легенда Ебан Пшишков.

Настоящей легендой Губернска был этот Заботливый. В свои двадцать он уже был первым секретарем комсомольской организации одного из Губернских райкомов комсомола и готовился к стремительному взлету по партийной линии. Вид у него был простой. Здоровенный рыжий увалень с наивным выражением лица. Но эта наивность была искусной маской, при помощи которой он брал города. Андрюшенька был из тех…

Представьте себе ситуацию: Праздник. Народ гуляет, девочки… Опять таки водочка. Народ без водочки не гуляет, без водочки народ уныло бродит. Так вот, гуляет народ, под водочку, как положено. Ну и как обычно в таких ситуациях. Две компании. Представители выясняют отношения. Пока еще без кулаков. Остальные… Мы смело в бой пойдем… Руки чешутся. Толпа вокруг. Как можно такой цирк пропустить? Но парни уже почти договорились, уже разочарованные зрители начинают расходиться, и тут:

– Мочи гада! – кричит кто-то из толпы, и понеслось.

Так вот, Андрюша и был этим гласом из толпы.

Когда он, будучи уже первым секретарем комсомольской организации, стал по роду службы бывать в Кабинетах, полюбилась ему такая забава: Он заранее мочил платочек в туалете, и пока все скучали на очередном совещании, натирал до блеска кусочек подоконника, сантиметров тридцать, или половину стола, но так, чтобы на самом видном месте. И когда народ расходился, проклинающие все на свете уборщицы…

Про Мандаринову я не знал ничего, кроме того, что она была хороша собой и имела блядски-вульгарное выражение лица.

В Небритов мы прибыли глубокой ночью. Промерзшие, злые. Выпили без удовольствия по стакану самогонки, чтобы не заболеть, и завалились спать прямо на полу в холодном сыром сельсовете, стараясь расположиться поближе к печке.

Утром наш новый дом предстал во всей своей красе. Снег, мороз, ветер… Такой ветер бывает только в бескрайней лишенной растительности степи. Первое время нам предстояло жить в сельсовете – худой избенке с забитыми досками окнами и плохой печкой. Вокруг же, как бы насмехаясь над нами, стояли добротные крестьянские домища, в которых жили местные кулаки и прочая сволочь. Были и черные остовы сгоревших домов и хозяйственных построек – следы имевших место недавних событий. Из всего этого нам предстояло сделать оплот революции.

– Что будем делать? – спросил я.

– Раскулачивать, – зло сказал Андрюша.

– Да подождите вы с раскулачиванием, – вмешалась Мандаринова, – сначала дом надо привести в порядок.

Попытка организовать революционно-коммунистический субботник разбилась о непонимание местным населением идей Ленина и партии, и пришлось нам несколько дней заделывать щели, чинить печку, промерзать до костей на крыше. В сердцах же зрела классовая ненависть.

Через пять дней приехал долгожданный отряд ГПУ во главе с оперуполномоченным Бурцманом Владимиром Владимировичем. Первым делом мы объявили дома кулаков экспроприированной в пользу революции собственностью, и переселили их с семьями в сельсовет.

– Пусть теперь, гады, локти кусают. Сами не захотели выходить на субботник.

Теперь у нас было жилье, да и чекистов мы смогли разместить не без комфорта.

Ликвидация кулачества проходила в два этапа. На первом этапе кулаки практически круглосуточно строили комсомольское общежитие на триста человек. Конечно, некоторые неразумные кулаки пытались халтурить и даже жаловаться в Губернск, но после пары-тройки расстрелов стали работать, как миленькие. Получив дневную норму, кулаки работали вплоть до ее выполнения, после чего отправлялись на ужин (кормили мы их один раз в день) и загонялись в холодный, полуразобранный, а если точнее в недособранный сельсовет.

И все косились на дом крестьянина Израела. Крестьянин Израел никому не давал покоя самим фактом своего существования. Был он самым зажиточным в Небритове и даже имел свой собственный трактор, причем единственный в округе. Жил он с двумя сыновьями Михаилом и Данилой. И продолжал жить спокойно, готовясь к посевной и ремонтируя трактор. Кулаки ненавидели его лютой классовой ненавистью неимущих. Они лишились всего, а он!… Ненавидел его и Владимир Владимирович, искренне считавший, что если с кого и надо было начать раскулачивание, так это с Израела. Но Израел был неприкосновенным, а Машка бегала к нему со свежими пирожками, строила глазки и все спрашивала: